«Так ведь мы эта самая чудь и есть», — сказал белоголовый дедушка и повернул кран самовара. Зажурчал самовар, как родничок, тугая серебряная струя забилась в моей синей чашке.
 Вот так же, бывало, чаевничая, записывал я предания и в нежном нашем Заонежье, и в суровом Поморье. Сквозь лесные дали Пудожского края пришел я в сказочно живописное Каргополье, где в меловых скалах струится лебединая река Онега, пошел дальше, навстречу утренней заре. И всюду встречались мне легенды о «чуди белоглазой». То это были робкие подземные жители, то свирепые воинственные великаны. А там, за Уралом, в селении зырян-оленеводов, молодой зоотехник поведал мне о чуди—чудо-мастерах медного литья. Отлитые ими фигурки воинов с головами лосей еще находят на местах древних городищ.
 Поморы — прославленные русские северные мореходы — рассказывали мне о недавних якобы нападениях чуди, вооруженной луками, стрелами с костяными наконечниками, на корабельных людей, сошедших на берег, вот, пресной воды у родничка набрать!
 А тут ласковый с льняной бородкой старичок на мой вопрос о легендарном северном народе подвигает мне голубую с золотистым ободком чашку: «Мы вепсы, чудь, так нас называли еще на моей памяти... Топленого молока хочешь?»
 Ученые-этнографы установили, что предками современных вепсов была летописная «весь», упоминаемая в первом своде русских летописей — «Повести временных лет» — как дружественный, союзный славянам народ.

«Клинг! Клинг...»
 Когда высоко в небе кричат журавли, грустно становится людям. Почему это? Бабушка наша забыла счет своим годам, но про журавлей — знала!
 — Деды наших дедов пахали землю помягче этой. Солнце над ними было поласковей. Хорошо родилась рожь на песчаных запольях, греча на пожогах, горох да бобы на глинистых местах. Летом — уследи! — кувшинки поднимутся на воду: пора сеять ячмень на раскорчеванных лесных нивках. Шесть недель прошло — запирай ячмень в закрома. А там и кузнечик застрекотал, — значит, рожь поспела. Вот и овес усы отрастил — снова на пороге осень.
 Совсем доспел в то давнее лето ячмень. Но увидел однажды мужик: примяты колосья! Рассердился: «Я лес корчевал, нивья пахал... Словлю вора!» Пошел с сыном.
 Заря вечерняя сокрылась. Сумерки пали. Рыба повернулась к озеру головой, к берегу хвостом — полночь! Тут плесканье крыльев раздалось, щелканье клювов: села на нивья хлебные станица журавлей. Притихли мужик с мальчонкой-сыном, затаились. Стали журавли по полю гулять, стали ячмень клевать. Пляшут, хороводы водят — как девушки плывут-переступают, как парни притоптывают, вот диво-то! Нагулялись, наклевались — головы под крылья положили, спят...
 У мужика страх-наваждение прошло. Кидает сыну конец веревочный: «Держи крепко-накрепко!» Сам журавлей вяжет — одного за шею, другого за ногу, третьего... а седьмой-то, старый вожак, он не спал! Крылами всплеснул, клювом сщелк-нул: «Просыпайтесь, вольные!» Кинулся было к сыну мужик, да куда там. Крепко держал веревку мальчик. Высоко в поднебесье несли его птицы. Глядит паренек-то этот, горемычная голова: леса внизу все темнее, поженки и пашни все меньше. Машут крылами журавли! Несут паренька в подсиверну сторонушку.

 — Говорят, дивный сын родился у молодых, первых ижанда и эми. Он родился — и на ноги встал, как лосенок лесной. Льняную рубаху мать вышила ему узорами — цветами и травами, следами зверей и птиц. Отец пел сыну охотничьи суровые песни. Мать сказывала ласковые сказки. Знал малый голоса птиц, говор деревьев, шепот лесных духов. Но сам —молчал. У него не было языка, такой родился.
 Есть летом день, когда потайным цветом зацветает Лесной цветок. Пошел отец — так далеко ушел он, что и охотничьим чутким ухом не слышно ему пение петухово. Искал Лесной цветок черной ночью, с заклинаниями. А как нашел, вырыл его крепкий сладкий корень. Только поднес сын волшебный корень ко рту — заговорил, запел мальчишка! Удивился отец: «Не родник ли это плещет в ночи? Не Онего ли поет?» Поднял голову: «Не журавли, не лебеди ли это кличут?» Сладка, с голосами леса схожа речь сына.
 «Как это зовут? Как назвать то?» — указывали мать и отец и на ромашку в поле, и на звезду в небе, и на лосося в стремнине вод. Все называл сын, всему давал имена. Новые, звонкие ковал он слова.

 Ведет, зовет меня дорога по вепсской земле. Вьется проселком, оборачивается тропкой лесной...
 Вот высокий дом на горке-кряже. Под горушкой у речки — баня. Рядышком с крыльцом — крохотная часовенка с предмостьем, с луковкой над крутой низенькой кровлей. Обычная вепсская усадьба. Во дворе я приостановился и принялся зарисовывать старинной работы детскую коляску — «лапсентелегайне», — расписную, с точеной оградкой кузова. Белоголовый малыш гулял неподалеку.
 Молодой вепс вышел на крыльцо с двустволкой, одной рукой поднял ружье и выстрелил не целясь. По ветвям березы прошумел и грянулся оземь большой серый ястреб.
 «Терве! — поздоровался со мной стрелок. — Вишь, над цыплятами кружил, разбойник... А за мальца ты напрасно испугался. Наши ребята сызмалу выстрелов не боятся». Да, вепсы — настоящий лесной народ. У карелов, у русских северян бытуют предания о силачах, удачливых охотниках. Стал я искать такие рассказы у вепсов — и здешние старики вспоминали охотничьи обряды, приметы. В деревне Горнее Шелтозеро я познакомился с Иваном Дмитриевичем Федосеевым. Многое было услышано от него — охотника и памятливого человека.

 В деревне Сюрьге жил у отца с матерью молодой Ондрей. Вот уж стеснительный был — девушка красная! При нем лишнего слова не скажи. На крещенский праздник разыгрались ребята, толкнули его — не ворохнулся. Стоит, смеется. Стали с разбегу толкать здоровенные мужи-чинья — стоит, как, скажи, столетняя сосна! Глазами хлопает, сам себе удивляется. Ондрей силы своей и меры не ведал.
 Было: с Ошты до Вознесенья ехал купец. Тройкой коней гордился, чванился: «Берегись, зашибу!» Ондрей мимо проходил. «А буде хочешь, так сдержу лошадей». Богач по тройке вперехлест кнутом ударил, сапогом по земле чертит: «Ах-ха-ха! Сдержи!» Остервенел, бьет по кореннику и раз, и другой раз. Держит тройку Ондрей, в дорогу по колено врос. Рассыпались сани — у Ондрея в руках только спинка санная осталась. Ондрей стоит, тонкую роспись санную рассматривает. Понимал в красоте. А тут из синь-сугроба крик и зык: «Охти мнешенько-о» — «Ну! запуталась курица в отрепьях». Пришлось Ондрею тащить купца из сугроба. Тоже, знаешь, подвиг немалый: купчина-то был многопудовый.
 Ондрей — славутный охотник. На медведя с рогатиной ходил. Наша вепсская рогатина — копье с граненым наконечником. У шейки рожна — стальная поперечина, а то ведь достанет зверь охотника когтистой лапой. С таким копьем еще на нашей памяти в лес хаживали. А Ондрей зверя не колол, он шкуру медвежью жалел. Он перед зверем повинится: прости-ко, мол, батюшка! — да и обоймет его накрепко, копье за медвежьим хребтом перехватит, принажмет — из зверя и дух вон, вот што, парень...
 Вот, случилось! Ондрей лося убил. Не совсем убил — насмерть ранил. Лось далеко бежал, Ондрей за ним неотступно на лыжах. Ондрей ведь такой был: поест и уйдет на много суток в лес, с собой еды не берет. Спит в лесу, у нодьи. Нодья у нас — костер охотничий: два бревна берут, подтесывают их, одно к другому кладут. Щепки меж бревен запалят, смолье зажгут — так целую ночь и живет огонь. Охотник на хвое нежится.
Старики, которые охотники, похва-лялися: мы-де любим огонь живой, не запертый, нам-де в избе маятно, душно, тошно!
 И Ондрей так: день бежит за лосем-то, а ночью у нодьи спит. Потом опять по следам бежит, поспешает. Лежки лосиные видит. Вот за Кушле-гой пошли леса незнаемые, места чужие.

 На охоте Ондрей воспоминал охотничий обычай и свычай.
 Он ружье свое по весне омывал горячей сорочьей кровью. На иванов день, говорят, находил волшебный папоротников цвет, оттого открыт ему был язык зверей и птиц, понимал он.
 На белку Ондрей капканы вбивал в ствол дерева, наживлял их пахучими сушеными грибами. На куницу — знал!— надо в капкан сунуть сорочье гнездо. На выдру идешь — и ты капкан в воде обустрой. Но хитрее всего ставил Ондрей капканы в снег! Подсмотрели наши старичонки из-за горелой лесины: вот он, Ондрей, ямку лопаткой выроет, капкан наставит, насторожит и снегом присыплет. Да поверх того снега другим концом лопатки следы понаставит. Вот бежит красная лиса, умненько поглядывает, думает себе: «Ну-к! Безопасной мне тут, зверю, ход! Другие пробегали этим путем-дорогою, следы поостав-ляли, сем-ко и я пробегу!» Да и попадется... «Охти, — заверещит. — Перехитрил меня Ондрей-охотник!» А куда денешься?

 Шел Ондрей, видел: под ногами, под толстым льдом, метались куницы. С осени высокая вода была, потом ударили скорые морозы. Тут и встал меж деревами лед, подо льдом — высокие хрустальные хоромы: чисто, пусто, воздух попадает через трухлявые старые пни. Ондрей идет, слышит, куницы подо льдом радуются: хорошохонько, мол! Живы будем. Ноне все лето белки плыли озером с пудожского берега на нас, куниц, войной. Да здесь им нас не достать. Пусть себе порскают, покуда их Онд-рей-охотник не добудет. Они — пудожские. Ондреева знатья не ведают!
 Тут Ондреева собака белку и облаяла. Выстрелил охотник, не попал. Несвычно такое Ондрею! Он и в другой раз приложился, он и в третий... дело нечисто: пули, не долетая, падают! Один только заряд и остался. А белка — вот она: дразнится, зубки скалит, будто смешно ей до ужасти. Еще и шишками кидается. Голосенко тоненький, как паутинка, но до чего же слова обидные верещит! «Ха-ха, — пищит, — глянь-ко, дедушко, на неудалого стрелка! Того не ведает, что тебя простая пуля не берет, а только медная, серебряная или золотая!»

 Мужики сидят на кряжике. Промеж них — разговор: «Нету меры Ондреевой силе!» — «Есть мера». — «Нету...»
 Поспорили. Сговорились Ондрееву силу испытать. Нагрузил это мужичонка полон воз снопов. Нивья-поля у него в низинке, рига на горе. Лошадь и не тянет. Вот он Ондрея жалостно кличет: «Помоги, Ондре-юшко!»
 Ондрей силы своей не жалел: со всей охотой плечом к возу приналег. Сосед вожжи на дышло намотал — коню и деваться некуда, конь вспять идет...
 «Худ конишко-то у тебя, ничего не тянет». — «Ох, худ, что делать, ав-вой...» Мужик глаза прячет.

 Надтреснутые долбленые лодочки-однодеревки. («Рухть!» — назвал мне их старичок с коромыслом — сказал, как кашлянул. Торопился он, расплескивая колодезную яркую воду.) В зеленые холмы вросли столетние цвета старого серебра избы, переливались перелески красками июля. Сюда, в Горнее Шелтозеро, я шел по знойным, пахнущим переспелой земляникой и молодой малиной полям.
 — Чаю пить! — торжественно
пригласил меня белоголовый дедушко. Тот самый, что только что озабоченно пробегал с коромыслом.
 Я закрыл этюдник. На огромном семейном столе в просторной, пустой избе разводил пары крохотный самоварчик. В дедовых глазах совсем детская плескалась радость.
 — Вижу — человек идет. И — за водой! Мой самовар скорее всякого другого в деревне поспевает — литровый! Это моя Шултаполай! —
хвастался столетний. — По-русски сказать — Шутливая Пелагея... шутница!
 Крохотный самоварчик в этот день кипел не переставая. Вскоре я протоптал кратчайший — по крапиве! — путь на колодец. В избу постепенно набежало всякого — старого и молодого — народа. Это здесь было слышано про незапамятную легендарную старину, про бородатого мальчика Барда и его светлокосую Айри, про мудрого Велля и про обыкновенную жизнь хозяина дома, Георгия Федоровича Зайцева.