В деревне Сюрьге жил у отца с матерью молодой Ондрей. Вот уж стеснительный был — девушка красная! При нем лишнего слова не скажи. На крещенский праздник разыгрались ребята, толкнули его — не ворохнулся. Стоит, смеется. Стали с разбегу толкать здоровенные мужи-чинья — стоит, как, скажи, столетняя сосна! Глазами хлопает, сам себе удивляется. Ондрей силы своей и меры не ведал.
Было: с Ошты до Вознесенья ехал купец. Тройкой коней гордился, чванился: «Берегись, зашибу!» Ондрей мимо проходил. «А буде хочешь, так сдержу лошадей». Богач по тройке вперехлест кнутом ударил, сапогом по земле чертит: «Ах-ха-ха! Сдержи!» Остервенел, бьет по кореннику и раз, и другой раз. Держит тройку Ондрей, в дорогу по колено врос. Рассыпались сани — у Ондрея в руках только спинка санная осталась. Ондрей стоит, тонкую роспись санную рассматривает. Понимал в красоте. А тут из синь-сугроба крик и зык: «Охти мнешенько-о» — «Ну! запуталась курица в отрепьях». Пришлось Ондрею тащить купца из сугроба. Тоже, знаешь, подвиг немалый: купчина-то был многопудовый.
Ондрей — славутный охотник. На медведя с рогатиной ходил. Наша вепсская рогатина — копье с граненым наконечником. У шейки рожна — стальная поперечина, а то ведь достанет зверь охотника когтистой лапой. С таким копьем еще на нашей памяти в лес хаживали. А Ондрей зверя не колол, он шкуру медвежью жалел. Он перед зверем повинится: прости-ко, мол, батюшка! — да и обоймет его накрепко, копье за медвежьим хребтом перехватит, принажмет — из зверя и дух вон, вот што, парень...
Вот, случилось! Ондрей лося убил. Не совсем убил — насмерть ранил. Лось далеко бежал, Ондрей за ним неотступно на лыжах. Ондрей ведь такой был: поест и уйдет на много суток в лес, с собой еды не берет. Спит в лесу, у нодьи. Нодья у нас — костер охотничий: два бревна берут, подтесывают их, одно к другому кладут. Щепки меж бревен запалят, смолье зажгут — так целую ночь и живет огонь. Охотник на хвое нежится.
Старики, которые охотники, похва-лялися: мы-де любим огонь живой, не запертый, нам-де в избе маятно, душно, тошно!
И Ондрей так: день бежит за лосем-то, а ночью у нодьи спит. Потом опять по следам бежит, поспешает. Лежки лосиные видит. Вот за Кушле-гой пошли леса незнаемые, места чужие.
Стал Ондрей лося настигать. Видит: за ближним синим ельничком будто холм стоит, а это лось пал, огромный, матерый зверь! Вышел на полянку Ондрей — а к лосю уж целая барская охота летит. Народу, собак, гомону! На ружьецах — замочки резные, кафтаны шелком шитые, в руках у барских псарей рога золоченые...
Ондрей — зипунишко старенький, ружьишко веревочкой перевязано, а не заробел! «Мой лось!» — говорит.
Барину посмеяться желательно: «Твой лось — дак бери скорей! А не возьмешь, дак, стало быть, не твой! Ох-хо-хо!»
Ондрей ляжки лосиные отрубил, в кошель поклал. Тушу в охапку — и на плечи! Ему только на лыжи встать — он дома будет.
Барин, челядь — аж задубенели. Стоят — рты отворены. Очнулись, кинулись догонять Ондрея, порох на полки ружей сыплют, псов натравливают.
Как же, догонишь! Да и опасаются, не шибко бегут-то! Сила такая в человеке... ведь зашибет!
Ондрей домой пришел — за стол сел. Ему жена калиток дает. Его мера такая: «Съем, сколько в охапку влезет!» А ручищи — сам понимаешь... Вот он калитки ест и молоком запивает. А тут соседи на порог: «Сказывают, ты лося добыл, Ондре-юшко?» — «На повети туша лежит — отруби, сколь надо тебе».
Он даром мясо отдавал, все село, бывало, накормит.
