Надтреснутые долбленые лодочки-однодеревки. («Рухть!» — назвал мне их старичок с коромыслом — сказал, как кашлянул. Торопился он, расплескивая колодезную яркую воду.) В зеленые холмы вросли столетние цвета старого серебра избы, переливались перелески красками июля. Сюда, в Горнее Шелтозеро, я шел по знойным, пахнущим переспелой земляникой и молодой малиной полям.
— Чаю пить! — торжественно
пригласил меня белоголовый дедушко. Тот самый, что только что озабоченно пробегал с коромыслом.
Я закрыл этюдник. На огромном семейном столе в просторной, пустой избе разводил пары крохотный самоварчик. В дедовых глазах совсем детская плескалась радость.
— Вижу — человек идет. И — за водой! Мой самовар скорее всякого другого в деревне поспевает — литровый! Это моя Шултаполай! —
хвастался столетний. — По-русски сказать — Шутливая Пелагея... шутница!
Крохотный самоварчик в этот день кипел не переставая. Вскоре я протоптал кратчайший — по крапиве! — путь на колодец. В избу постепенно набежало всякого — старого и молодого — народа. Это здесь было слышано про незапамятную легендарную старину, про бородатого мальчика Барда и его светлокосую Айри, про мудрого Велля и про обыкновенную жизнь хозяина дома, Георгия Федоровича Зайцева.
— Ты к Дмитрию Ивановичу зайди, о нем напиши, вот што! — напутствовал меня старик Зайцев. — Знат-кой он, Дмитрий Иванович, памятливой!
— А на што тебе она, старина-то! — искренне изумился крепко-рукий, веселый Дмитрий Иванович. — Вот ежели про свою фамилию рассказать?
Фамилия наша, извиняюсь, Пус-тошкины. Мне говорят: «Сменяй, неподходящее это тебе название. Ты работной мужик, у тебя все есть!» А я ответствую: «Эта фамилия мне от деда осталась, должен я ее и сам носить, и внучонкам передать. Это мой предбывший дед провинился!»
Про то я вот как слыхал. Дедушко уж вовсе старый был, на печи безотлучно жительствовал. Вот бабка его к соседке на супрядки умелась, молодые пали в сани, на ярмарку улетели. Лежит дед, покряхтывает: «Никуда не гож ноне стал... А кабы со мной была старопрежняя девушка, с которой молодцевал, я бы — ого!»
Только подумал эдак-то, а на повети сова скричала! С печи кот спрыгнул — старый котище, глаза как плошки, лапой морду моет и россмехается... Вот дедушко ве-тошьем на кота замахнулся: какого, мол, лешего намываешь, какие тебе гости?! Только, откуда ни возмись, пялятся через порог девки, бабы простоволосы. Они деда вертели, уж они его волочили, плясали старо-прежни кадрели. Повертели, бросили и корытом прикрыли.
Молодые — невестки с сыновьями — вернулись. Нет дедушки! Бабка с посиделок притащилась — и она догадалась. Лохань приподняла.
«Охти, глупой ты дедко! Вспомнил прежнее, досюльнее, молодое — да один-одинешенек воспоминал! — запричитала. — Ведь про бывалош-ное-то можно, конечно, кому молодому рассказать, а сам с собой — дак шутка ли!»
Стал с той поры наш дедушко задумываться. Было: вышел он за порог вечером, а так холодно было, росно! Вот шел дедко да на нивья и приплелся. Глядь, а на меже старушка сидит! От росы трава бела, а она сидит. «Уйди, бабушка, не сиди здесь, ночь ведь. Ну, чего ты!» — «Скоро, скоро узнаешь, зачем я здесь сижу!» Вот она девкой обернулась, хлопнула в ладоши и улетела — только коса по ветру завеялась. Дед догадался: это судьба приходила у него на меже посидеть. Он уж и в первый раз видел: была между бабами, просто-волосками тогда, в избе — в аккурат такая, с какой молодой гулял. И опять она...
Судьба!
Дедушко наш побелел. Зубы выпали. Стал совсем старик. «За мной уж судьба приходила дак...» Он хозяйству своему был хозяин неложный, а уж тут ото всего отошел, на печи лежал не вставаючи. Тут-то у нас все и запустошилось. Дождь велик пал, водяная мельница была — поломало, унесло. Дом от молоньи занялся. Мы не в этой — в другой деревне жили. Сюда пришли. «Это которые строятся?» — про нас разговор. «А это у которых все запустошилось. Пустошкины!» Так нас и знать стали.
Побеседовали и чайку попили.
Дмитрий Иванович повел меня в свой сад. Опускаясь по крутой лестнице своего высокого дома, дед рассказывает, лукаво посмеиваясь:
— Невестка у меня — ух, бедовая!
Как лето — сейчас на юг угребется.
Отдыхать ей желательно. «Что на юге этом нашла больно хорошего-то»? — вопрошаю. «Хоть яблок вволю поем — прямо с дерева сорву! И домой привезу — чемодан!» А ты невози-ко чемодан яблок! Привези кулек семян. И сам, как яблоко послаще, я сейчас же семечки соберу, отложу. Зато теперь — вот! — простер руку дедушко и ногой притопнул, открывая воротца — калитку в свой сад.
Сад молодой — выпестованные с семечка яблоньки, частый вишенник — в янтарной смолке стройные стволики. Ветвистые сливовые деревья. Рядышком стали и вовсе ближние, лесные гости — юная липа и, кажется, все солнце вобравший в повернутые к свету листья решительный орешник! Тысячью черных глаз поблескивает пахучая смородина, а там, на грядках, за кустами малины, — лесная земляника, куманика, клубника.
— А это что за посадки у вас, Дмитрий Иванович?
— Не признал? Огораживал сад, чтоб козы не лазали, — так и колья ольховые принялись, да еще какие густые ветки выбросили! Нет, у меня не запустошится. Я думаю, как наперед жить, чтобы от наших мест людей не тянуло на сторону. Хочу, чтобы и я мог внуку яблоко с ветки сорвать. Я знаю, когда можно старое вспомнить, — вот, если молодые слушают...
