Версия для печати > БЛЕСТЯЩИЙ ЛЕМЕШОК

— Как только уроки кончатся, прибегай на закраек поля. Нынче первый пахотный день. Иду к «Ки-ровцу» плуги цеплять, — сказал дядя Митя Кряжев и пошел увалистой походкой к совхозным гаражам.
И тут мне подумалось: хорошо, что он с нами по соседству живет, а то я знать бы не знал, что нынче пахотный день. Да и кто, кроме него, возьмет меня на трактор?
Бегу в школу, через лужи перепрыгиваю, а сам думаю: скорей бы отучиться — да в поле, на самый закраек, где Кряжев свой трактор разворачивает и новую борозду запахивает... Сейчас, в весенние дни, столько света и тепла и так хочется на улицу, на волюшку вольную! Весь класс солнцем залит, а через открытые форточки теплые, парные ветерки залетают. Землей талой пахнет, горьковатыми тополиными почками. И дядя Митя на пахоту позвал.
Слышу наконец школьный звонок. И он, как мне кажется, особый — какой-то пронзительный, зовущий... Бегу, обгоняя одноклассников. Бегу, а сам думаю: обедать не буду, черного хлеба отломлю, по солю кусок, луковицу в карман — и на пахоту.
Все это я в один миг сделал: ноги в резиновые сапоги, куртку на плечи, вязаную шапочку на голову... и деру на поле!
Выбежал за околицу и вижу — поле черным-черно! Рокочут оранжевые «Кировцы», плуги тянут. Грачи с прискоком за плугами торопятся, с громким гарканьем червей-выползков склевывают. А день теплый и облачный. Прозрачный парок курится над вспаханной землей, а кряжев-ский трактор на разворот пошел, скоро на прямую выйдет и сюда, ко мне, на закраек поля заторопится. А вслед за плугами — бороны тянутся, расчесывая зубьями глыбастые комья земляных пластов. Сквозь рокот моторов доносится с неба еле слышимый, тюрлюкающий звук поющих жаворонков.
Все ближе, ближе катит трактор, заляпанный до лобового стекла ошметками теплеющей земли. За лобовым стеклом кабины хорошо видно дядю Митю. «Кировец» останавливается. Дверца кабины распахивается, и Кряжев соскакивает с подножки, протягивает руку. Ухватившись за нее, я забираюсь в кабину. Тракторист снимает с головы свой танкистский шлем, лукаво прищуривается и говорит:
— А ну примерь-ка, Сашок!
Примеряю. Голова утопает в нем до самого носа. Грустно, конечно, и обидно, что он великоват мне, но есть в душе и радость: этот шлем фронтовой! В нем дядя Митя на «тридцатьчетверке» в Кенигсберг врывался...
— А знаешь ли, Сашок, что я уже на третий трактор сел? После войны я и на ХТЗ работал и на ДТ-пятьдесят четыре, а теперь вот на «Кировце» пашу. Как первая пахота, так шлем надеваю. Молодые трактористы подшучивают, кепки свои предлагают. Но я свой шлем ни на какую кепку-восьмиклинку не сменяю!
Фронтовая привычка, браток! А технику я страсть как люблю! Для кого-то трактор железный, а для меня он живой. Слышу порой, как он жалуется, стонет... Понимаю, по-выдохлась машина, тягость с нее лишнюю надо снять, как говорится, постромки поослабить... Я ведь и с танком так обращался. Мне его еще
жальче было — он ведь и пулями сечен, и осколками бит, и пламя его охватывало.
Дядя Митя кладет темные ладони на пупырчатый руль, трактор напрягается, выбрасывает клубы густого дыма. Звякает плужная сцепка — лемеха плугов врезаются в землю, а перевернутые пласты рыхлятся тяжелыми боронами.
Из кабины земля кажется другой: под ногами она прилипчивая, вязкая, а из кабины видится ровной, рыхлой и комкастой. Кряжев дает мне подержать руль. Закраек поля вот-вот кончится, и на разворот пойдем. Дядя Митя помогает мне крутить руль вправо, и ослепительный солнечный луч ударяет в глаза. Отчего бы это? Жмурюсь и оглядываю кабину. У лобового стекла на жесткой ребристой стойке прикреплена вогнутая полоска железа. Узнаю в ней кусок от старого лемеха, от того самого плуга, что когда-то тягали наши лошади. Я хорошо помню этот двухлемешный плуг, особенно его передний лемех, потому что в его верхней части была просверлена сквозная дырочка. Спрашиваю дядю Митю, как он попал к нему.
— Бурлацкой работой пахоту после войны называли. Идти за плугом — все равно что баржу против течения тянуть. Все руки чапигами надорвешь. Да что руки! Душа нарывами шла — лошадей жалели. А тут как-то иду мимо кузницы и вижу: рядом со жнейкой плуг мой валяется. Подошел я к нему, чапиги рукой тронул. Кузнец Антон Захарыч заметил мое волнение и говорит: «Эх, Митька, все старые плуги на перековку ушли. Один лишь твой и остался. Завтра и его разбирать буду. Разобрал бы и сегодня, да одному не перековать — молотобойца Проньку жду. Он мной в Касимов отослан. Говорят, инструмент кузнечный в Каменные корпуса привезли. Нам свой подновить надо. Гляди, как он огнем весь поистончился!»
И в самом деле, как глянул я на раззявленные щипцы-клещи, так и диву дался: как можно такими коротышками раскаленное железо из горна выхватывать?
Я кузнецу и говорю: «Ты, Антон, когда плужное железо начнешь ковать — так сохрани кусок железяки от моего плуга».
И вот пришел я как-то к Антону Захарычу, а он мне скатанную брезентовую рукавицу протягивает. Я ее развернул, а в ней маленький, поблескивающий лемешок, размером с мою ладонь. Разглядываю лемешок и дивлюсь: как ловко и ровно вырезан он из цельного лемеха! Как плавно, без зазубринок заточены жала! А вся вогнутая поверхность шкуркой наждачной драена. Зеркало — и все тут!
Вышел я из кузницы, положил ком земли на лемешок и ну рукавицей растирать! Земля влажная, липкая... Все наждачные царапины заровнял. Еще ярче заблестел лемешок: поле, лес, ближнее озерцо отразились в нем до мельчайших подробностей.
Протянул я лемешок Антону Захарычу, чтобы и он погляделся в него. Глядится Антон Захарыч, бодрится, усы подкручивает, говорит: «Береги, Митя, лемешок да следи, чтобы не тускнел. Пусть в нем земля русская отражается со всей ее красотой!»
Завернул я лемешок в рукавицу и, как младенца, к трактору своему понес. Иду, а сам думаю: куда бы мне лемешок прикрепить? Но как только сел я в кабину и положил руки на тракторный руль, тут и понял: крепить лемешок надо только сюда, перед лобовым стеклом. Вот садись на мое место и сам все увидишь.
Остановил дядя Митя трактор. Поменялись мы местами. Глянул я в лемешок и сам себя увидел — белесые волосы из-под кепки повыбились, а веснушки нос облепили. Это что! Такого я себя тысячу раз в зеркале видел! В лемешке сейчас не только мое лицо отражено — в нем наши борозды видны и поле неоглядное из края в край видится.