Посадили их в последнюю мирную осень. На южный склон бугра за селом собрались все колхозники. Махонькие яблоньки рассаживали мужики, а бабы в сторонке притихшие стояли. И мы тут же сбились, с уроков сбежали: как можно проглядеть сад!
Все мы следили, как мужики осторожно опускали корешки в ямку и влажной землей присыпали. Полевод дядя Сема перебегал туда-сюда, тряс овсяным чубом и радовался:
— Аи уважим наших баб, уважим... и робятню тоже. Однако, — строго смотрел на нас, — глядите ужо, сподтишка ни яблока. Всем миром честь по чести...
Весной мы все-таки лазили под прясло и в потемках ощупывали яблоньки — искали красные и «хруш-кие» яблоки. Такие нам насулил дядя Сема. Вместо них натыкались на редкие листики. Стали ждать осени...
А летом заревели в домах матери и нам сказали — война началась...
Зимы стояли трескучие. И прясло мало-помалу растаскали ночами, истопили в железных печках. Зарос бугор полынью да крапивой, объели коровы да овечки тонкие яблоньки. И все забыли про сад.
А он выжил. Выросли яблони кустами и после войны зацвели однажды.
Снежно-розовое облачко долго покачивалось по склону — и не уплывало.
И мы опять ждали осень, ждали яблок.
Первым отведал их и нарвал полные карманы рыжий Ванька — племянник полевода. Раздавал на уроке пунцовые яблочки с воробьиные яички, глядел на кислые рожи и прыскал.
На перемене отбивался от нас и важно повторял:
— Оне же дички. Их прививать надо было. А теперь оне насовсем одичали.
...Через много лет приехал я в село поохотиться на зайцев. Столкнулся на улице с коренастым мужчиной.
Он узнал меня. И тот самый рыжий Ванька попросил:
— Слышь, погоняй-ка ты косых в колхозном саду. Грызут, окаянные, яблони. Прямо спасу нет. Жрали бы дички, так нет, им подавай лучшие сорта. Уж ты уважь агронома по старой дружбе.
...Утром я заторопился на знакомый бугор. Чистым покоился по нему снег, и лишь светло-бордовые дички сиротливо кустились над склоном. Остановился я на меже, где тридцать лет назад толпились бабы и ребятишки-первоклашки.
Вспомнил...
Там дядя Сема бегал, тут молодые трактористы заветили яблоньки на своих матань. А Минька Федорин лукаво пропел:
Ты, матаня, лебедь бела, Лебединка белая. Ты со мной не рассчиталась — За другим забегала...
Эхма, далеко лежат в сырой земле парни — навсегда моложе меня, и матань ихних — пойди узнай. И яблони не яблони, а ровно боярка... После войны хоть ребята заглядывали отведать кислятины, а теперь сюда кого заманишь? У реки вон сад какой — без книжки сорта не назовешь. Яблоки по всей зиме в сельмаге свежие. Ничего не стоит нынешнему парнишке швырнуть антоновкой в девчонку.
Не трогают дички зайцы... Знать, горечь какая-то особенная накопилась в них. И зима лютая нипочем. Мать сказывала: каждую весну раньше черемухи распускаются, подрожжит на бугре облачко и выпадет седым дождем.
«Что же вы-то... В чем вы-то провинились перед нами...» — только прошептал я, как опустилась на дальнюю яблоньку стайка снегирей. Осыпали ее, и просияла-зарумянела она живыми крупными яблоками. Кажется, такие и снились нам после калабашек из кобыляка. Только вспомнить бы, как яблоки дядя Сема называл?
