Версия для печати > САД НИКОЛАЯ СМИРНОВ

Телецкое озеро Карагай. Ранняя осень. Вечер. Таковы отправные точки этого дневника. Пишу его поодаль от костра, но все же пользуясь его теплом. Сядет солнце, и я приближусь к костру.
Карагаем зовут южное побережье озера. Вообще-то, мыс Карагай, и подошва горы, и каменистая терраса, поросшая лозой и калиной, и галечный пляж, озерные за-плески — все это Карагай. Можно идти Карагаем от устья реки Чулыш-ман до горы Тоолок; тут — прижим, дальше идти нельзя. Перед тобою Кыгинский залив. Реку Кыгу не видать из-за крутого бока горы. Можно залезть на гору — я знаю, лазил, — пощипать черной и красной смородины (красную тут зовут кислицей). Ближе к вершине горы, в пихтовнике, есть меченная затесками тропа. По ней бегали на воскресенье домой из школы-интерната, из Кайру, дети Смирновых — вон туда, на ту сторону залива, на таежную заимку, в родительскую избу, поставленную в устье далеко слышной горной речки Чири. Там пост гидрометеослужбы.
Округлые камни. До белизны высушенный солнцем плавник. Солнце садится. Дует низовка — северный ветер. Низ озера — там, на севере, в семидесяти километрах от Карагая. Тут — верх. Утихнет низовка, задует верховка, хорошо разогнавшись в долине Чулышмана, погонит белые гребешки волн сверху вниз. Потом опять снизу вверх. Телецкое озеро вечно движимо двумя, встречу друг другу летящими ветрами: низовкой и вер-ховкой. Но никогда не встречаются ветры, у каждого свое время — дуть.
Горит костер, сложенный из плавника, споро горит, синеватым пламенем. ...
На той стороне залива виден дом Николая Павловича Смирнова. Я жгу костер, наваливаю в пламя лапник, чтобы было побольше дыму. Надеюсь, старый водомер приедет на дым. Бывало, лет пятнадцать назад, приезжал, таков был условный знак: костер у прижима на Карагае означал, что кому-то явилась нужда побывать у Смирновых, по делу ли, по дружбе, по родству или просто так, из любопытства... Николай Павлович садился в лодочку с деревянными уключинами, за самодельные весла, перевозил. Или отряжал кого-нибудь из сыновей. Детей у Смирновых было семнадцать...
Костер мой исправно горел и дымил, но лодка с той стороны не отчаливала. Мой старый добрый знакомый не торопился заключить меня в объятия. Я и сам понимал, что пускаю дым на ветер: по всему Ка-рагаю, от Тоолока до Чулышмана, горели костры. За пятнадцать лет, что я тут не был, Телецкое озеро превратилось в туристический водоем. Хотя... Озеро осталось холодным, туристу в него не нырнуть, не поплавать. Я когда-то нырнул, долго плыл, на самой заре моей туманной юности. Заря была так горяча (юность глупа), что кажется, при погружении моего тела в студеные воды озера Алтын-Кёль (таково его название по-алтайски) послышалось шипение. После купанья я год провалялся в больницах, с полиартритом...
Туристы добрались-таки до Телец-кого озера, но озеро им не дается. Рыба на удочку не берет. Озеро имеет форму сапога с длинным голенищем, вытянутым с севера на юг. Восточный и западный берег неприступны: отвесные скалы. К тому же восточный берег, от поселка Яйлю до Кара-гая, — граница Алтайского государственного заповедника. Туда вообще никому ни шагу. Теплоходы скользят по озеру, вверх и вниз, но винты их не могут замутить озерные воды. Глубина Телецкого озера до 350 метров. Средняя температура воды плюс четыре градуса. До дна никто не доныривал, никто не знает, что там.
Озеро отдало туристам свою северную горловину, южный берег — Карагай, дельту Чулышмана. В горловине озеро собралось в поход, скоро станет рекой — Бией.
На правом берегу Бии, у истока, турбаза Артыбаш, на левом — Ио-гач, там леспромхоз, переводящий на древесину знаменитый алтайский кедр.
Бии долго катить свои воды, кипеть на порогах, огибать утесы-бомы, до встречи с Катунью. Две реки сольются, и будет Обь. Говорят, что название «Обь» означает: «обе», то есть Бия с Катунью.
Еще говорят, что «Обь» от тюркского «об» — «вода».
До Оби далеко. Прежде, помню, от Иогача до Бийска плотогоны сплавлялись за трое суток. Была такая профессия на Бии — плотогоны. Она отличалась от других профессий, как, скажем, моряк отличается от речника. То есть за гребь мог взяться каждый, у кого хватало силенки (гребь вытесывалась из цельного пихтового хлыста). По праву славились бийские лоцманы — особая стать, детинушки на подбор. Дикие туристы вроде меня — их было немного в ту пору — напрашивались к лоцманам сплавляться по Бии. Заманчиво, всем хотелось. Те брали. А что им, жалко? У туристов екали сердчишки на порогах: Кипяток, Бучило, Привоз...
Теперь кидают в Бию бревна, ведут молевой сплав. Что-то тонет, а что-то и доплывает. Не знаю, насколько это экономически выгодно, едва ли кто считал, во что обходятся топляки, захламление речного русла, отравление воды. Конечно, гнать лес «мулём» проще. Плотогон-ство было искусством: смотреть загляденье, как несутся большие плоты по красивой реке, искусные лоцманы у рулевых гребей командуют зычными голосами: «Ле-во! Пра-во!» Ни одна лесника не тонула, не пропадала, не портила Бию.
Бывало, сплавишься от Иогача ну хотя бы до Турачака — садись и пиши рассказ про бийского лоцмана. Каждый лоцман того стоил, всякий рейс имел свой сюжет. Мой самый первый рассказ, напечатанный в 1957 году в журнале «Нева», назывался «Лучший лоцман».
У реки иная жизнь, чем у озера. Реку давным-давно обуздали, захомутали, впрягли в работу. Река привела людей к озеру. В речной долине построили дорогу от Бийска до Артыбаша. По реке провели теплоходы, пустили их в озеро. И потянулись на озеро вереницы людей — туристы...
Только Главное Озеро сохранило себя. Его берега неприступны, его глубины непостижимы и холодны.
Дует низовка, бежит покатая волна. Горит костер. Сидит у костра моя дочка Анюта, строгает ножом корявую, обглоданную озером палочку. И я сижу на палом березовом стволе, долго живший, изрядно уставший, — от самого себя. В моей жизни бывало хорошее и плохое, как в любой человеческой жизни. В ряду хорошего — в самом первом ряду — вот это Озеро. Озеро моей молодости...
Отсюда родом дочка Анюта. Было раннее лето. Мы с женой спустились долиной Чулышмана к Телецкому озеру, зажгли на Карагае костер. Николай Павлович Смирнов перевез нас к себе на заимку. Цвели яблони в его саду, благоухали травы. Гудели пчелы, по вечерам пели дрозды. Нам было с женой по двадцать пять лет. Мы коротали наши звездные ночи (такого множества звезд, как над Те-лецким озером, я нигде не видел) на берегу у костра. И родилась дочь Анюта — наше дитя...
Едва ли Николай Павлович приедет за мной, сколько бы я ни пускал дыму в небо...
Но я до него доберусь. Вот поживу на Карагае и доберусь.
Западный берег озера сделался черен. Горные кряжи обозначили свой профиль на заревом небе. Восточный берег все еще зеленеет, контур гор там мягче. И я помягчел за этот вечер на Карагае, смог взять в руку перо, писать то, что вижу, что оживает в моей душе. Добрался досюда заскорузшим, усталым, полууснувшим от кислородного голодания. И вот просыпаюсь: спасибо Озеру, в котором нельзя купаться, нельзя поймать никакую рыбку (чужим, пришлым, рыба на Телецком озере не даетсп; только бывалым, своим).
Гляжу на Озеро, обращаюсь к нему с внутренним монологом: «Озеро, помоги мне вернуться к себе самому, молодому. Я же к тебе вернулся, ты видишь... Я тебе изменил, ушел от тебя на долгие годы, грешил с другими озерами, реками, морями. Но я вернулся, ты слышишь меня?.. И привел с собой дочь...»
Горит костер, летит над водой дым. И ни души. Только мы с дочкой. И Озеро. Дует низовка...
Сегодня пасмурно. Низкие облака. Ночью плохо спалось в палатке, хотя душа была спокойна. Чтобы крепко уснуть в палатке, надо за день .изрядно устать. Да и то... Сквозь тонкое полотно палатки до тебя доходят вздохи, шепоты, таинственные излучения вечно бессонного мира. Разговаривали с дочкой о разных разностях. Дочка моя умна, но, главное, она чувствует; у нее умная душа, и уже где-то она успела натрудить свою душу. Дочке моей двадцать лет, но она как будто и не младше меня.
Утром по озеру плыли черные гоголи. Стая гоголей, пять птиц. Они хлопали крыльями по воде. От туристского лагеря школьников «Медвежонок» на Карагае отвалила моторка. Какой-то злостный дурак хлестал дробью по выводку хлопунцов. Желание убить и съесть в нем было превыше всего другого. Охотился, должно быть, инструктор турбазы, значит, воспитатель. Дети смотрели, проходили урок...
Залетел в палатку большой черно-рыжий шмель, пожужжал. Пролетел над водою ястреб. Пискнул бурундук. Пошел второй наш с дочкой день на Телецком озере. Живем на Карагае и все поглядываем на тот берег Кыгинского залива...
В первый день мы плыли по озеру на теплоходе «Яков Баляев». Среди пассажиров я сразу выделил двух девушек смирновской породы. Какие, помню, были красавицы — дочки Смирновых! Одна за другой созревали, как яблочки в саду,несли в себе собственный знак природы: креолки, таежные феи... Жена Николая Павловича Дора Захаровна — алтайка. Дорино — азиатское, горное — прививалось к смирновскому, глубинно русскому...
Николай Павлович родом из Костромской губернии. Революцию он встретил в Петрограде. Юношей работал курьером в типографии питерской газеты. В двадцатые годы уехал в Москву, поступил на рабфак... Эти биографические данные о наблюдателе поста гидрометеослужбы в Кыгинском заливе я получил из первых рук. Хотя вообще Смирнов рассказывал о себе скупо, многое в его жизни осталось неведомым мне, темным. Рабфак он не закончил, уехал из Москвы. Резкий перелом в своем жизненном восхождении Смирнов объясняет болезнью... Потребность унести свой недуг как можно дальше с глаз людских победила иные его намерения. Надеждой избавиться от недуга ему светила уединенная жизнь в великом безмолвии сибирских таежных пространств. Уехать — затеряться — и выдюжить! Смирнов добрался до Байкала, какое-то время провел на берегах Священного Моря, поохотился, порыбачил, покрестьянствовал, но не прижился. То ли климат не тот, то ли еще что, не знаю.
Какие языки, какие тропы привели Николая Смирнова на Телецкое озеро, я тоже не знаю. Известно, что он объявился в Кыгинском заливе в 1927 году. Жившие там в берестяных юртах пастухи-алтайцы встретили его по-доброму, пригрели. Это тоже известно. Потом русский пришелец срубил себе избушку-зимовье, лесу кругом хватало. И птицы-зверя в тайге, и рыбы в озере. В одной из юрт нашлась и невеста для Николая Смирнова. Как он выбрал ее, чем прельстил, с чего началась у них любовь с Дорой, играли ли свадьбу и как, то неведомо мне. Вскоре пошли дети, первых помогала принять смирновская теща. После, когда не стало тещи и юрт на берегу залива не стало, Николай Павлович приобык к этому делу сам. Детей в семье Смирновых, как я уже говорил, родилось семнадцать.
На том берегу озера, неподалеку от устья реки Чулышман, жило алтайское село Балыкча. Алтайцы занимались скотоводством, промышляли зверя в тайге, сеяли немного ячменя в долине, варили из жареного ячменя свой чай — толкан. Выше по Чулышману, вдалеке одно от другого, ютились небольшие селенья-стойбища: Кок-Паш, Коо. В Балыкче организовали колхоз. На другом берегу Чулышмана, в Кайру, на плодородных, возделанных землях бывшего тут монастыря, в самом начале двадцатых годов приехавшие издалека люди создали артель-коммуну, со всей горячностью молодых сердец принялись за дело... Всех их вырезала белая банда. Там же, в монастырской ограде, они и похоронены.
Когда в Кыгинском заливе учредили водомерный пост гидрометеослужбы, Смирнов стал смотрителем на посту, водомером. Он бессменно им пребывает по сей день.
На узком языке каменистой земли, принесенной рекою Чири, кыгин-ский водомер стал возделывать огород, потом и сад. Солнечной благодати и влаги здешняя земля получала вволю. Озеро за лето аккумулировало тепло, зимою его отдавало. Сколько в году ясных дней, сколько когда выпадает дождя и снегу, какие уровни бывают в реках и озере, какие температуры в воздухе, воде, на почве — все это наблюдатель поста подсчитывал изо дня в день, записывал в дневник, отправлял дневник в управление гидрометеослужбы. И обязательно расписывался на каждой тетрадке: «Просьба вернуть на пост». В дневниках своих Николай Павлович писал не только о погоде...
Земли было мало. Семья росла. Смирновы держали скотину: двух коров, овечек-барашков (их частенько драли медведи), разную мелкую живность. Посту полагалась казенная лошадь. Где росла трава, там пасли скот, косили сено. Из семечка выращенный яблоневый сад (потом появились груши, вишни, дыни, арбузы) Николай Павлович стал мало-помалу поднимать по юго-западному, обращенному к солнцу, склону горы. Делал террасы на склоне, укреплял их лиственничными сваями. Плодородную илистую почву привозил из устья Чулышмана, валил ее на террасы. В трудах ему помогала Дора. Прибывающих, подрастающих детей тоже впрягали в эту работу. И работы все прибывало.
Однажды в долгое летнее вёдро стали бурно таять снега на горных хребтах; река Чири хлебнула лишнего, вышла из берегов, унесла в озеро содеянное Смирновыми: избу и сад-огород. Когда река вернулась на круги своя, Николай Павлович срубил другую избу, стал чаще махать веслами, плавать за илом на Чулышман.
Яблочные семечки Смирнову присылали отовсюду. Массовый туризм пришел на Телецкое озеро сравнительно недавно, но люди текли сюда с незапамятных времен — подивиться величию, красоте самого лучшего в Сибири озера. И открывали для себя поражающую воображение судьбу человека, решившегося привнести в красоту и гармонию озерных побережий свою лепту, свой оттенок: яблочный, вишневый цвет по весне, рдение, аромат спелых плодов по осени. И уже не забывали об этой судьбе, о телецком садоводе, слали в Кыгинский залив кто чем богат.
Николай Павлович всегда вел обширную переписку, получал посылки и непременно отдаривал каждого доброхота: телецкой копченой селедкой, тайменем, кедровыми орешками. Я помню, при первом нашем знакомстве со Смирновым он попросил меня прислать семена многолетних трав: тимофеевки, ежи сборной. Я выполнил его просьбу и вскорости получил духмяную посылку с дарами озера и тайги.
Что было противно природе Смирнова, так это анахоретство, замкнутость. Он жил в отдалении от городов и селений, однако открыто, у всех на виду.
Выращенные из семечек в его домашнем питомнике побеги яблонь — южных, среднерусских, мичуринских гибридных сортов — приживались на здешней почве, плодоносили. Он научился их скрещивать, выводить свои сорта, скороспелые и поздние, сладкие, крупноплодные. В этом деле ему помогал советом и семенами воспреемник Мичурина в Сибири, основатель садоводства на Алтае Михаил Афанасьевич Ли-савенко. И еще Дмитрий Степанович Рачкин, тоже телецкий садовод, живущий на северном берегу озера, внизу, в поселке Яйлю. Этот поселок можно счесть за столицу озерного края: в нем контора заповедника, лесхоз, озерная станция, опорный пункт научных исследований.
Нынче ни один алтайский альбом не обходится без смирновского сада. Сад на горе над чудо-озером сам по себе — рукотворное дивное диво. Он вошел в ожерелье драгоценностей Алтая. Снимки этого сада, портрет садовода я видел даже в американском географическом журнале...
Однако быт семьи Смирновых с годами мало переменился. И сказать, чтобы слава смягчила душу и нрав телецкого водомера... Едва ли.
Что помогло Николаю Павловичу обрести покой в душе, войти в гармонию с миром, так это писание дневников наблюдений на посту гидрометеослужбы в Кыгинском заливе. Исписано великое множество школьных тетрадок в клеточку и линейку; каждый прожитый день оставил по себе память в тетрадке. Писать дневник для Николая Павловича — такая же потребность, как ходить в тайгу на охоту (последние лет десять Смирнов не охотится), ловить рыбу в озере, косить траву, выращивать яблони, подымать для жизни своих детей. Только писать дневник — совсем особое дело. Николай Павлович, помимо своих добродетелей, принципов и странностей, еще наделен литературным талантом. Он умеет сложить слова одно к другому так ладно, чтобы высеклась искра поэзии; чтобы пережитое время, изведанные чувства запечатлелись бы в словесном образе, в гармонически отлаженной фразе...
«Все больше опадает листьев с деревьев, много их плавает на воде залива. А склоны гор, особенно северные — Тоолок, Карагай — красивы необычайно. Среди вечнозеленого пихтового, кедрового леса много осин, берез и рябины. На зеленом — багровое, желтое. Многие годы все это близко, знакомо, и каждую осень опять ждешь эту пору. На рассвете слух невольно ловит доносящиеся с дальних склонов любовные песни маралов... Солнце осветило покрытые снегом гольцы, медленно, будто огромный занавес опускается вниз, оживают в осеннем наряде горы. И забывает человек, что он стар и нездоров, что в мире так много противоречий...»
Слышите, сколько ладу, сколько чувства в этом коротком отчете для управления гидрометеослужбы?
Кончается запись каждого дня сводкой о температуре:
«Температура воздуха за день + 14°, воды + 5°».
Страсть к писательству общая у нас с Николаем Павловичем. И пишем мы в одном и том же жанре лирической зарисовки, в значительной мере пейзажной. И как бы далеко я ни уезжал от Телецкого озера, насколько бы по-другому ни изживал мою жизнь, о Смирнове не забывал. Раз навсегда он вошел в меня, со всеми своими заботами, трагедиями, идеалами, разочарованностями, чадами и домочадцами. Живя далеко от него, я все оглядывался в сторону Кыгинского залива: так ли живу? (Ну конечно не так.) Посылал Смирнову мои книги. Он их прочитывал и в письмах укорял меня за то, что я пишу не всю правду. (Тут извечный конфликт сочинителя с прототипом его героя.) Ссылался на пример своих любимых писателей: Горького, Серафимовича — те, по его мнению, писали одну правду...
Если бы в свое время я не нашел Телецкого озера, не открыл на нем водомера-садовода, то и первые мои рассказы получились бы другими. И вся судьба бы вышла другая. Да я и не знал тогда, о чем мне писать...
Руководствуясь, должно быть, велением той самой, общей у нас, писательской жилки, Николай Павлович все свои дневники за десятилетия (они пишутся и сегодня) переправил ко мне в Ленинград. Я его попросил об этом, он сразу и согласился. Все они — день ко дню — составляют книгу жизни; главный герой в ней — Телецкое озеро и очарованная озером человеческая душа...
Николай Павлович, ау! Вы меня слышите? Ваши дневники — вот они, лежат у меня на столе. Стоит только протянуть руку...