Железнодорожный вокзал во Владивостоке расположен прямо в морском порту, в самом центре города, у подножия сопок, по склонам которых поднимаются городские кварталы. Транссибирская железная дорога вышла к Тихому океану в конце прошлого столетия; рельсовый путь как бы увенчал трехвековой труд освоения Сибири и Приморья, рельсы пролегли по обжитым, застроенным и распаханным землям. Правда, первые сибирские составы грузились в основном пшеницей да маслом, яйцами да замороженным мясом: сельское хозяйство решительно преобладало над промышленностью на всем протяжении Транссибирской магистрали от Челябинска до Байкала и в Забайкалье до Океана. Озеро Байкал шестисоткилометровой дугой лежит поперек великой дороги, почти точно на ее середине. При проектировании Транссиба были предложены варианты обхода Байкала как с юга, так и с севера — та и другая трассы обещали свои преимущества. Но решающий довод в пользу южного варианта был тогда неоспорим: «...стоит только провести ту черту, которая составляет границу успешного хлебопашества, и сразу станет ясно, как, где и для чего нужно строить сплошную непрерывную сибирскую дорогу. К северу от черты лежат места, которым не нужна сибирская дорога...».
 Именно в этих местах находится Байкало-Амурская магистраль. Ее протяженность равна железнодорожному маршруту Тюмень — Севастополь, однако природные условия на БАМе несравнимо суровее и сложнее, чем даже в суровой Тюмени.
 ...Сегодня уже уходят в историю временные поселки бамовских первопроходцев. Палатки и вагончики сменились улицами многоэтажных домов, растут целые города. Стремительно будет развиваться индустрия этого региона. Здесь станет работать и жить каждый двухсотый гражданин нашей страны. И все эти полтора миллиона человек круглый год надо обеспечивать разнообразной едой по усиленным северным нормам. А это значит, что в те же самые два десятилетия на БАМе должен быть создан свой продовольственный комплекс — пищевая промышленность и, конечно же, сельское хозяйство. От своевременного решения этой задачи зависит будущее всей бамовской индустрии; а задача труднейшая.

 В проливе Моонзунд у берегов Эстонии есть остров, такой маленький, что на карте страны его очертания слились в черную точку,а название — Вормси — расположилось на голубых волнах.
 Площадь его — чуть меньше ста квадратных километров. Наша машина бежит через старый сосновый лес — светлый, просторный, с брусничными и черничными полянами, с крепенькими моховиками, хорошо заметными с дороги. Минует небольшую деревеньку, цветущий луг, густой темный ельник с россыпями маслят, еще одну деревеньку, вырывается на берег моря. А дальше виднеется остроконечный треугольник полуострова Румпо, выступающая далеко в море часть острова. Здесь проходит граница государственного заказника — первого в нашей стране, где взяты под охрану... лишайники.
 Удивительный, неповторимый облик у этого миниатюрного полуострова! Низенькие, мелко разветвленные кустики лишайников, похожие на карликовые колонии кораллов, сложными узорами разрисовали всю его поверхность. Лишь огромные валуны и темно-зеленые пирамидки можжевельника возвышаются там и тут на плоской равнине. Заброшенная дорога петляет среди серо-голубых полян, уводит все дальше и дальше, к самому острию треугольника, окаймленному бахромкой тростника. Вокруг все та же замершая в неподвижности растительность, а дальше — море сливается с небом. Повсюду, куда ни глянешь — только два цвета: серо-голубой и темно-зеленый. И звенящая тишина. Ни шелеста листвы, ни шороха трав. Шагнешь с тропинки в сторону и вздрогнешь от неожиданности: под ногой захрустит, словно наступил на яичную скорлупу.
 Час и другой можно бродить белыми, будто мукой присыпанными, тропками и не встретить ни человека, ни зверя, не заметить никакого движения. И тогда возникает странное ощущение, будто плутаешь среди театральных декораций, созданных для невиданного сказочного представления.
Где еще можно увидеть такое?

 Остров Петрова, что лежит в океане у берегов Приморья, — удивительный ботанический сад, созданный самой природой. На этом маленьком клочке суши — всего 400 метров в поперечнике — уживаются около 200 видов растительного богатства Уссурийской тайги: деревья, кустарники и травы. Островок как бы сохранил весь первозданный облик лесов третичного периода.
 Богатство растительности, так характерное для субтропиков, тут поражает своим разнообразием. Ели, кедры, липы, грабы, дубы, папоротники, черемша, майники, кишмиш, уже редчайшие на планете деморфаиты создают непроходимые заросли. Особой гордостью является тиссовая роща с реликтовыми деревьями, не подверженными в этом крае никаким болезням, которые губят их собратьев в других местах.
 С 1930 года на острове проводятся исследования жизни растительности. Остров Петрова сейчас является частью огромного Лозовского государственного заповедника им. Л. Г. Капланова, который раскинулся на континенте на южных отрогах Си-хотэ-Алиня.

 Телецкое озеро Карагай. Ранняя осень. Вечер. Таковы отправные точки этого дневника. Пишу его поодаль от костра, но все же пользуясь его теплом. Сядет солнце, и я приближусь к костру.
 Карагаем зовут южное побережье озера. Вообще-то, мыс Карагай, и подошва горы, и каменистая терраса, поросшая лозой и калиной, и галечный пляж, озерные за-плески — все это Карагай. Можно идти Карагаем от устья реки Чулыш-ман до горы Тоолок; тут — прижим, дальше идти нельзя. Перед тобою Кыгинский залив. Реку Кыгу не видать из-за крутого бока горы. Можно залезть на гору — я знаю, лазил, — пощипать черной и красной смородины (красную тут зовут кислицей). Ближе к вершине горы, в пихтовнике, есть меченная затесками тропа. По ней бегали на воскресенье домой из школы-интерната, из Кайру, дети Смирновых — вон туда, на ту сторону залива, на таежную заимку, в родительскую избу, поставленную в устье далеко слышной горной речки Чири. Там пост гидрометеослужбы.
Округлые камни. До белизны высушенный солнцем плавник. Солнце садится. Дует низовка — северный ветер. Низ озера — там, на севере, в семидесяти километрах от Карагая. Тут — верх. Утихнет низовка, задует верховка, хорошо разогнавшись в долине Чулышмана, погонит белые гребешки волн сверху вниз. Потом опять снизу вверх. Телецкое озеро вечно движимо двумя, встречу друг другу летящими ветрами: низовкой и вер-ховкой. Но никогда не встречаются ветры, у каждого свое время — дуть.
 Горит костер, сложенный из плавника, споро горит, синеватым пламенем. ...
 На той стороне залива виден дом Николая Павловича Смирнова. Я жгу костер, наваливаю в пламя лапник, чтобы было побольше дыму. Надеюсь, старый водомер приедет на дым. Бывало, лет пятнадцать назад, приезжал, таков был условный знак: костер у прижима на Карагае означал, что кому-то явилась нужда побывать у Смирновых, по делу ли, по дружбе, по родству или просто так, из любопытства... Николай Павлович садился в лодочку с деревянными уключинами, за самодельные весла, перевозил. Или отряжал кого-нибудь из сыновей. Детей у Смирновых было семнадцать...

Все то, чего коснется человек, Приобретает нечто человечье.
С. Я. Маршак
 Увлекся я в последнее время интереснейшим занятием — скворечники разглядывать. И не то чтобы опыта поднабраться — как делать их, я знаю, — другое меня влекло.
 Вглядишься в птичий домик внимательно и увидишь, что проступает в нем не только почерк мастера, а нечто едва уловимое, перешедшее от него через руки в неживую вещь. Давайте приглядимся к скворечникам нашего поселка.
 Вот на угоре стоит пятистенок. В резные окна дома царапаются широко растопыренными пальцами ветви высоченной — «соборной» — сосны. Такая сосна сейчас — большая редкость. К стволу этой сосны прибит кособоко скворечник. То Гришки-школьника работа. С трещиной, покоробившаяся корытцем крышка на птичьем домике посажена с наклоном вперед. Точь-в-точь как надвинутая на самые глаза у Гришки кепка со сломанным козырьком. И вид потому у скворечника, как у самого парнишки, когда его заставляли делать птичий домик, какой-то недовольный. И скворцы-то в этом домике какие-то невеселые, насупившиеся живут.
 Нахмуришься, станешь недоволь-ствовать, коль по незнанию развернул Гришка свое творение летком на север. А надо на восток, к солнцу, чтобы ветер холодный не задувал и дождь через редкие ветки не бил. Да и не жалуют скворцы хвойные деревья. А леток здоровенный, в поперечнике намного больше куриного яйца — точно от удивления открытый Гришкин рот. Того и гляди, ворона влетит. Через такую дырищу и кот может пошерстить скворчиную семью, и злая птица — сорока.
 Не только птицам худо от Гриш-киной неграмотности (за шесть лет учебы пять классов осилил). Вместо того чтобы подвесить скворечник к сучку на проволоку, он его к живому дереву прибил. Глубоко ушли в заболонь ржавые гвозди. Хоть затянулись раны медового цвета смолой, но дощечка, на которой крепится птичье жилье, треснула, вот-вот переломится, и рухнет вниз скворчиная семья.
Да-а-а, сделано тяп-ляп, подвешено сикось-накось. А балбесу Гришке хоть бы что: днями мячик гоняет, а ночами по чужим огородам лазает. Вот наказание-то: и для школы, и для соседей, и для птиц, и для сосны..

 Сквозь сон я слышу звонкое частое постукивание. Человек так не может стучать, хотя первое время, только что приехав из города, я вставал и шел к двери открывать, но на пороге никого не было. Не было даже следов на снегу к дому. За ночь узкая тропинка от калитки становилась девственно-белой. Стучалась ко мне в окно обыкновенная синица, поднимала с постели в восемь утра, когда еще только-только над кромкой соснового бора занимался рассвет. В январе рассветает поздно.
 Сначала синица просто-напросто долбила своим острым клювом замазку на окне, но потом, когда я начал птиц подкармливать, я заметил, что синицы быстро-быстро рассыпают клювом трель по оттаявшему сверху стеклу. Постучат-постучат и, нагнув точеную головку с белыми щеками, всматриваются в комнату, торопят меня, мол, пора завтракать, а на завтрак я им выношу подсолнечные семечки, крошки хлеба, мелко нарезанное сало. Я специально снаружи на карниз окна прибил цинковый противень, который сам и смастерил для них.
 Как бы я с вечера ни топил плиту, к утру в избе всегда прохладно, иной раз никак не решиться выбраться из-под ватного стеганого одеяла. Дохнешь — изо рта клубок пара. Но синицы торопят, да и когда-нибудь все равно нужно вставать... Это поначалу неприятно, а потом я выскакиваю наружу, бегу к колодцу, достаю два ведра воды и азартно плескаюсь у крыльца. Ледяная вода обжигает, как крапива, но зато приходит бодрость, хорошее настроение. Правда, оно тут же портится, когда я замечаю на снегу заячьи следы у спящей яблони: косой обглодал вокруг ствола кору. Теперь ничего не поделаешь, деревцо погибнет. Заячьи следы и у других яблонь, но погубил он почему-то именно эту, остальные не тронул.
 Деревенские синицы в отличие от городских, что водятся в парках и домах отдыха, не садятся на руку и не клюют с нее угощение. Они терпеливо ждут на яблоневых ветвях, когда я насыплю им семечек и накрошенного хлеба на противень и уйду. Иначе не подлетят. Вообще-то синицы смелые птицы: не довольствуясь кормушкой, залетают в сени, садятся на полки и отважно посматривают на меня. Для сообразительных я в неглубокую коробку насыпаю тоже семечек, крошу сало, вареное мясо. Однако пока не уйду, клевать не станут.

 В тревоге начинала столица Российской империи пятый год XX века. Эхо позорных поражений на Дальнем Востоке прокатилось по всей стране, гулко отозвавшись в Петербурге. Столкновение с Японией не стало для самодержавия желанной «маленькой победоносной войной» — внутренняя гнилость режима обернулась скандальным внешнеполитическим крахом. Начиналась агония старой России.
 В первый день нового, 1905 года в статье «Падение Порт-Артура», опубликованной в нелегальной большевистской газете «Вперед», В. И. Ленин писал: «Самодержавие ослаблено. В революцию начинают верить самые неверующие. Всеобщая вера в революцию есть уже начало революции. О ее продолжении печется само правительство своей военной авантюрой. О поддержке и расширении серьезного революционного натиска позаботится русский пролетариат».
 Ленинские слова оказались пророческими. В Петербурге 3 января забастовали 13000 рабочих Пути-ловского завода. Повод — несправедливое увольнение четырех мастеровых. Переговоры с дирекцией были бесплодны, и путиловцы избрали средством борьбы за свои права стачку. Начиналась неделя, завершившаяся Кровавым воскресеньем, но в понедельник, 3 января, никто и представить не мог, что 10 января, следующий понедельник, уже будет за порогом «серой, будничной, забитой жизни», будет вторым днем первой в России революции.
 История документальна, и документы революции отличны от других. В них — ужасы прошлого, заставившего взяться за оружие; в них героика и трагедия борьбы; в них — радость победы и горечь поражения. В ряду документов трех российских революций документы самой первой — особые. Здесь мучительные сомнения, крушение вековых надежд на «царя-батюшку», здесь удививший мир размах октябрьской стачки и невиданный героизм пролетарских баррикад в декабрьской Москве...
 Начало... Истоки его в нищете и бесправии, в рассказе о которых сухие цифры сильнее эмоций. В начале XX века средняя продолжительность жизни пролетариев Петербурга составляла, по данным столичных врачей, около 40 лет. Рабочий день — одиннадцать с половиной часов, сверхурочные, штрафы, убогое жилье. Нет ни техники безопасности, ни отпусков, ни пенсий, ни даже рабочих столовых... Труднее всего самым слабым — женщинам и детям. В 1904 году 25 процентов всех рабочих столицы составляли женщины и почти 10 процентов, а на мелких предприятиях 23, — дети до 16 лет. За 15—40 копеек в день работали по 10—14 часов шести-, восьмилетние малыши. Фотографии тех лет дают возможность увидеть социальную пропасть между людьми, ликвидировать которую могла только революция.
 Работницы «Треугольника», где запахом резины пропитываются все вещи, работают по одиннадцать с половиной часов. Голодная собака не ест того мяса, которое пролежало на фабрике два-три часа... В начале XX века из 100 родившихся детей рабочих умирало более 60.

 История русской внешней торговли уходит в глубь столетий. Нам известно, что еще в начале I тысячелетия нашей эры народы Восточной Европы, в том числе и славяне, торговали с Римской империей. Оживленные торговые связи установились между восточными славянами и арабо-иранским миром. Постепенно торговые отношения Руси с зарубежными странами развивались и крепли. Древнерусские купцы часто бывали в Византии, странах Центральной и Западной Европы, таких как Польша, Венгрия, Чехия, Германия, Франция, Англия, Норвегия, Дания, Швеция. Благодаря этому Русь стала «ведома и слышима всеми концы земли».
 В летописи начала XII века, именуемой «Повестью временных лет», сохранилось описание «пути из варяг в греки», знаменитого в истории Киевской Руси. Автор «Повести» сообщает: «Был путь из Варяг в Греки и из Грек по Днепру, а в верховьях Днепра — волок до Ловати, а по Ловати входят в Ильмень озеро великое; из этого же озера вытекает Волхов и впадает в озеро великое Нево (Ладожское), и устье того озера (Нева) впадает в море Варяжское (Балтийское). И по тому морю можно плыть до Рима, а от Рима можно плыть по тому же морю к Царьграду, а от Царьграда можно приплыть в Понт море (Черное), в которое впадает Днепр река». Почему летописец решил поведать потомкам об этом кругосветном, по тем временам, плаванье? Ответить на поставленный вопрос не трудно. На протяжении почти трех столетий, начиная со второй половины IX века, «путь из варяг в греки» имел очень важное экономическое, военно-политическое и культурное значение в жизни Древней Руси. «Дорогой» этой приходили в края обитания наших предков из стран «полунощных» (северных) воины и купцы, которые, поселяясь в древнерусских городах и вливаясь в княжескую дружину, пополняли состав древнерусской знати. С южной стороны, из Византии, этим путем шли в Киев и другие центры Руси торговцы, ремесленники, всякого рода путешественники. Ладьи русских купцов и ратников, рассекая речные и морские волны, плыли на юг и север — к «грекам и варягам».

Белые и черные реки текут с Урала...
 Белые текут на запад, а черные — на восток.
 Пробираясь вдоль черных рек, просачивались из-за Камня орды пелым-ского князя Кихека, чтобы, «засыпая озерцы трупами», пройти по Пермской земле.
 А по белым рекам поднимались к Уралу казаки.
 Семь имен насчитывают историки у атамана. Необкатанным камешком в реке народной молвы каталось его имя, пока не выплеснулось на берег— Ермак.
 Сибирь вступала в новую эпоху, и новые отношения, сложившиеся на ее безграничных просторах, требовали прежде всего нового пути, который соединил бы Сибирь с Центральной Россией.
 В 1595 году царь Федор Иоаннович издал указ, по которому надобно было искать «охочих людей», способных указать и проложить удобную дорогу в Сибирь.
 Дорога была найдена и проложена. «Вождем был оной дороги Ар-тюшка Бабинов...»
Кто он, этот Соликамский крестьянин Артемий Сафронович Бабинов?
 Снова и снова перечитываю я скупые строчки летописи, снова вчитываюсь в витиеватый текст царских «жалованных» грамот, пытаясь представить себе позабытого землепроходца...

 Недавно научная общественность отметила 100-летие со дня рождения Андрея Владимировича Журавско-го — исследователя Европейского Севера России, посвятившего свою энергию и талант изучению этого сурового края.
 А. В. Журавский родился 22 сентября 1882 года в семье офицера. После окончания гимназии в 1901 году он поступает на физико-математический факультет Петербургского университета, где изучает естественные науки. По окончании первого курса, увлеченный лекциями академика Ф. Н. Чернышева, призывавшего молодежь осваивать Север страны, предпринимает путешествие по Пе-чере. Население и природа Печерско-го края очаровали юношу. На протяжении последующих лет учебы в университете Журавский все каникулярное время проводит в научных экспедициях, исследуя Европейский Север страны. Он изучает быт и нравы оленеводов, проводит геологические изыскания и топографическую съемку,собирает богатую коллекцию фауны и флоры побережья Ледовитого океана.
Академик Феодосии Николаевич Чернышев, оценивая заслуги Журав-ского перед географической наукой, писал, что, проводя обследование Большеземельной тундры, а также реки Печеры и ее притоков, Журавский с группой исследователей испытывали невероятные трудности, их небольшое суденышко потерпело крушение. «Часть экспедиционного имущества, — пишет Чернышев, — погибла, а сами путешественники должны были перенести тяжелые физические страдания, однако, — продолжает академик, — богатые геологические коллекции, а также сборы зоологические прибыли в Петербург и ясно говорят о том, какие интересные научные результаты добыты экспедицией». Самым важным из них, по мнению Чернышева, стал научно обоснованный вывод о том, что «дислокация» Большой земли параллельна не Северной части Урала, а дислокации Тиманской и Пайхоя, удерживающейся далее на Вайгаче и в южной части Новой земли... «Установление уже этих научных фактов, — заключает академик Чернышев, — представляет большую заслугу... которая может быть оценена тем сочувствием, что все путешествие было субсидировано всего несколькими сотнями рублей со стороны Академии наук и Минералогического общества».

 «Блерио перелетел Ла-Манш!» «Новый рекорд высоты!» «Четыре часа непрерывного полета!» Газеты и журналы кричали о новых победах в воздухе. Шел 1909 год, зарождалась авиация. Первые аэропланы, первые авиаторы, первые рекорды.
 Но все авиационные новости разом померкли, когда в сентябре 1909 года пришла весть: американский путешественник Роберт Пири после долгого и трудного похода достиг Северно полюса.
 Всех взволновало это событие. Но особенно норвежского полярного исследователя Руала Амундсена. Оно перечеркивало все его расчеты, рушило все честолюбивые надежды.
 Амундсен собирался сам вот-вот выйти в море на знаменитом корабле «Фрам». Этот корабль, как известно, был построен соотечественником Амундсена — Фритьофом Нансеном. На «Фраме» (по-норвежски — «Вперед») Нансен совершил героический дрейф с востока на запад через Ледовитый океан.
Подобное же путешествие собирался совершить и Амундсен. Он надеялся, что полярные течения вынесут «Фрам» близко к полюсу, откуда уже нетрудно будет добраться до самой северной точки земного шара.

 Александру Кучину шел тогда двадцать второй год. Застенчивый, немного мешковатый. Лицо открытое, доброе. Он был похож скорее на школьного учителя, чем на бесстрашного мореплавателя.
 Родился Кучин на берегу Онежского залива. И дед его, и отец были моряками-поморами. Конечно, он тоже знал море с детских лет. Уже мальчишкой плавал по северным морям. Зверобои-промышленники брали его с собой на Шпицберген и Новую Землю.
 Мечта стать моряком, штурманом дальнего плавания привела Кучина в Архангельское мореходное училище. Был 1905 год — время первой русской революции. Класс, в котором учился Александр, забастовал, и Кучина — активного зачинщика «беспорядков» выставили из училища.
 Он уезжает в Норвегию. Нанимается матросом на промысловую шхуну. Дружит с русскими политэмигрантами, помогает им издавать газету для рабочих.
 Прошел год, другой. Кучин возвращается в Архангельск, и прямо в порту, едва он сошел на берег, его арестовали. Прямых улик (полиция подозревала, что он везет нелегальную литературу) не нашлось. Кучина отпустили. В одном из писем того времени Александр Степанович писал: «Наверное, слышали, как я был схвачен здесь... В питерской группе провалы. Пропало все, что было привезено из Варде».
 Ему удалось восстановиться в училище и закончить его с отличием и золотой медалью. Однако у полиции он по-прежнему числится как «политически неблагонадежный». Снова пришлось ему покинуть Родину, уехать в Норвегию.

 Три недели спустя «Фрам» находился уже далеко от Норвегии, в просторах Атлантического океана. Экспедиция, как и планировалось, шла на юг, все знали, к мысу Горн, чтобы затем повернуть на север и двигаться к Берингову проливу.
 Палуба «Фрама» была почти сплошь занята собаками. Довезти около сотни ездовых собак живыми и здоровыми представляло собой нелегкую задачу.
 Кучин регулярно заносил в дневник свои впечатления о походе. 28 августа он записал: «Адская качка! Судно черпает воду обоими бортами, и нет возможности уснуть. В два часа ночи вышел на вахту. Хаос!»
 Но были и другие дни. «Вот уже пять-шесть дней, как мы имеем ветер с кормы, — отмечал Кучин через неделю. — Чудесная погода! Температура воздуха 22 градуса Цельсия. Шапки и шерстяные рубашки заброшены куда-то. Над палубой растянуты тенты. Проходит день, и быстро, без сумерок, наступает ночь, черная, как воронье крыло, с миллионами звезд на ясном небе. С трудом находишь те знакомые звездочки, которыми любовался на севере, в Архангельске».

 До белого континента — Антарктиды оставалось еще более четырех месяцев безостановочного плавания. Амундсен планировал высадиться на ледяном барьере Росса — гигантском леднике шириной в несколько сотен километров. Пройдя вдоль него на восток, «Фрам» должен был достичь Китовой бухты. Здесь ледяной барьер значительно понижался и позволял легко переправить на него снаряжение, припасы, части деревянного дома, в котором предстояло жить участникам экспедиции.
 Всю экспедицию предполагалось разделить на две почти равные партии: морскую и береговую. Первая осталась бы на «Фраме». Судно после разгрузки должно было покинуть берега Антарктиды, уйти в Буэнос-Айрес, а оттуда совершить рейс для исследования южной части Атлантического океана.
 Лишь включенным в состав береговой партии посчастливилось бы участвовать в походе к Южному полюсу.
 Кучин был приглашен в экспедицию как океанограф. Шансов войти в состав береговой партии у него почти не было. Но как ему этого хотелось! В дневнике 11 сентября Александр Степанович писал: «Теперь принимаюсь читать о южных полярных экспедициях. Все больше и больше хочется попасть в береговую партию, но, вероятно, не удастся. Плохо быть океанографом в подобных случаях».
 В первый день нового, 1911 года, после пятимесячного похода встретился айсберг — сверкающая в лучах солнца плавучая ледяная гора.
Минуло еще около десяти дней, и тогда наконец с «Фрама» увидели ледяной барьер — могучую белую стену, вздымавшуюся из моря на высоту тридцати метров.
 В Китовой бухте началась разгрузка судна. Это был нелегкий труд. «Редко мы ложились раньше 11 часов вечера, а вставали уже в 5 утра, — вспоминал Руал Амундсен. — Мы все с одинаковым усердием торопились закончить работу, чтобы «Фрам» мог уйти как можно скорее».

 Путь Кучина в Россию лежал через Норвегию. Дело в том, что он вез с собой научные материалы экспедиции и должен был передать их Хел-ланду-Хансену, своему учителю и доброму другу.
 Первой остановкой его стала Крис-тиания. Здесь он выступил на заседании Норвежского географического общества. Выступление Кучина слушали с огромным вниманием. И неудивительно: ведь это были первые вести об экспедиции, находившейся за тысячи километров. Президент Географического общества представил Кучина королю Норвегии, и тот подробно расспрашивал русского моряка и ученого об экспедиции, о высадке ее на ледяной континент.
 А потом была радостная встреча с Хелландом-Хансеном в Бергене. Кучин сам обработал доставленный научный материал и только после этого уехал на родину.
 Еще в Кристиании он дал интервью корреспонденту московской газеты. На вопрос, каковы его дальнейшие планы, Александр Степанович сказал: «В России думаю быть к рождеству. Надеюсь устроиться в какой-нибудь русской научной экспедиции».
 Он искал случая снова уйти в море, побывать в неизведанных краях.
 И такой случай скоро представился.

 Около недели шли под парусами. Кучин умело вел судно. Штормило, но «Геркулес» уверенно боролся с волнами. Потом ветер стих. Море окутал густой туман. Кучин отдал распоряжение пустить в ход мотор, и «Геркулес» двинулся дальше, уже не торопясь, осторожно. Цель экспедиции была близка.
 Остроконечные горы Шпицбергена показались утром 3 июля. Все выскочили на палубу. «Стояли молча, как завороженные, — вспоминал один из участников экспедиции, — и только изредка раздавались восторженные короткие восклицания».
 Картина была действительно чарующая. Горы то выплывали из облаков, то терялись в дымке. Сверкали на солнце ледники. Они, словно белые застывшие реки, извиваясь, сбегали к темно-синей воде.
 Двигаясь от залива к заливу, «Геркулес» обошел остров Западный Шпицберген почти вокруг. Иногда льды блокировали судно, но капитан искусно выводил его на открытую воду.
 Полтора месяца крейсировали вдоль берегов Западного Шпицбергена. Были разведены многочисленные месторождения и поставлены заявочные столбы, собраны богатые коллекции.
 Кучин проводил океанографические исследования, успевая быть и капитаном, и ученым, и помощником начальника экспедиции.
 В середине августа Русанов отправил в Петербург, в Министерство внутренних дел, телеграмму: «Исследования на Шпицбергене закончены, вся программа выполнена... Много льдов. Иду на восток».
 Их было четырнадцать, когда они работали на Шпицбергене. Осталось одиннадцать. Трое — горный инженер Р. Л. Самойлович (он уже выполнил свою роль) и двое больных — уехали на пароходе, прибывшем в Гринхарбор (Зеленую гавань).

 Более двадцати лет никто ничего не знал о пропавшей экспедиции. Летом 1934 года у западного побережья Таймыра работали советские топографы. Море здесь усеяно островами и островками. Район — труднодоступный и безлюдный. Климат — суровый.
 На один из безымянных островов был высажен топограф А. П. Гусев. В центральной части острова он заметил столб высотой около двух метров. Подойдя ближе, Гусев увидел короткую надпись, аккуратно вырезанную на столбе: «Геркулес 1913 г.» Столб был обложен камнями. Рядом стояли поломанные старые нарты, валялась металлическая крышка от патронного ящика. Гусев разрыл камни, но никакой, даже самой короткой записки не обнаружил.
 Прошло около месяца, и топограф той же экспедиции М. И. Цыганок на другом острове, в ста километрах от первого, сделал еще более удивительную находку.
 На прибрежной гальке Цыганок нашел смерзшиеся клочки одежды, испорченный непогодой фотоаппарат, компас, часть дробового ружья, патроны. Главное же, среди этих вещей имелись документы членов русановской экспедиции, матросов А. С. Чукчина и В. Г. Попова.
 Значит, на острове, где был найден столб (остров получил название Геркулес), и на другом, где были обнаружены вещи (его назвали островом Попова—Чукчина), находились когда-то русановцы.
 На этих островах поиски велись потом неоднократно, и всякий раз обнаруживались все новые предметы: кружки, ложки, серебряные часы с выгравированной надписью: «Попов», консервные банки, перочинные ножи, обрывки рукописи В. А. Русанова. Всего около двухсот вещей!
 Одна из них, наверное, принадлежала Кучину. Это — латунный якорек, сплетенный со штурвалом. На фотографии капитана видно, что такие якорьки были когда-то на погонах его форменной куртки.

 Дневные и месячные кольца, обнаруженные на ископаемых кораллах, позволили установить, как в разные геологические эпохи менялась скорость вращения Земли. Оказывается, в каменноугольном периоде сутки на нашей планете длились на несколько секунд меньше, чем сейчас. Другими словами, Земля постепенно замедляет свое вращение. Но не стоит беспокоиться, что наступит день, когда она совсем остановится. Если это произойдет, то не раньше чем через несколько миллиардов лет.

Была ли Атлантида? Вот вопрос, который задает себе каждый, прочтя статью или книгу о ней. На этот вопрос пытались ответить многие ученые, освещая проблему многосторонними изысканиями возможных доказательств ее былого существования. Об Атлантиде написано много книг и статей научного, художественного и фантастического характера. Одной из таких фантастик является «Мара-котова бездна» Конан Доила. К художественным произведениям относятся «Учителя учителей» Брюсова и «Змеиные цветы» Бальмонта. К научным книгам относятся «Атлантида» Жирова и «Атлантида» Зай-длера. Многие считают, что об Атлантиде нельзя написать научной книги, так как сама Атлантида является будто бы выдумкой древнегреческого философа Платона. Такая точка зрения неправильна. Почему? Да просто потому, что об Атлантиде после Платона писали многие ученые и находили достаточно необходимых доказательств в пользу продолжения научных дискуссий на эту тему. Закрыть тему об Атлантиде в науке, подобно теме о вечном двигателе, оказалось невозможным. Значит, есть в этой легенде что-то реальное. Что же именно реальным можно считать в этой легенде? Конечно же не Атлантиду, существование которой до сих пор никем не доказано. Так что же в таком случае? Постараемся найти это реальное в легенде. В диалогах Платона «Тимей» и «Критнй» содержится много конкретных данных. В них говорится о том, что Атлантида находилась в Атлантическом океане. Восточная часть острова располагалась недалеко от Гибралтарского пролива, а северная часть оканчивалась на параллели современного города Кадиса. Можно ли доказать реальность, правдоподобность слов Платона, если ныне такого острова нет? Очень многие считают, что доказать реалистичность утверждений Платона невозможно, однако это не так. В Атлантическом океане близ Гибралтарского пролива имеется много мелких островов, подводных гор, поднимающихся почти к самой поверхности океана, морских банок (мелей) большой протяженности на небольшой глубине. Это говорит о том, что здесь действительно мог быть очень крупный остров или архипелаг. Вот если бы на этом месте было сплошное ровное океанское дно на большой глубине, это было бы опровержением утверждений Платона, что здесь некогда был остров. Значит, восточная часть острова у Платона показана весьма правдоподобно.
 Посмотрим теперь, как обстоит дело с северной оконечностью острова. Если взять карту (физическую), то мы увидим, что в океане севернее параллели Кадиса располагаются две глубоководные котловины — Лиссабонская и Иберийская. Они начинаются многокилометровым обрывом, почти вертикальным. Значит, северная часть острова, если он существовал, действительно оканчивалась у начала этих глубоководных котловин. Вот если бы Платон написал, что владения второго близнеца (первым близнецом был знаменитый полубог Атлас) доходили, предположим, до нынешнего Лиссабона, вот тогда написанное Платоном было бы абсолютно неправдоподобно, нереально, лживо, ведь эти котловины существуют много миллионов лет.

Ольга Александровна Федченко (1845—1921)
 В первые годы Советской власти научные сотрудники Ботанического сада в Ленинграде описали новое растение Центральной Азии и назвали его Olgaea iljin в память о своей выдающейся соотечественнице Ольге Александровне Федченко.
 Кто же была эта женщина? За какие заслуги было увековечено ее имя?
 Ольга Александровна родилась 18 ноября 1845 года в Москве, в семье профессора Московского университета Александра Осиповича Армфельда. Ее матерью была Анна Васильевна Дмитревская. Предки Армфельд стали жить в России в начале XVIII века. Они были приглашены на службу Петром I. Интересы Ольги, ее брата Николая и сестры Натальи складывались не без влияния ученой среды одного из лучших университетов страны.
Уже во время учебы Ольга проявила большой интерес к изучению природы. Воспитатели отмечали у нее талант художницы. Всю жизнь ею владели две страсти: наука и изобразительное искусство. Собранная ею в шестнадцатилетнем возрасте коллекция насекомых вошла в состав опубликованного «Списка двукрылых Московского учебного округа». А ее главным занятием стало изучение растительности Московской губернии.
 В 1867 году Ольга вышла замуж за Алексея Федченко. Познакомились они в кружке молодых ученых при Московском университете, которым руководил профессор Н. П. Богданов. Именно из этого кружка в 60-е годы прошлого века возникло научное Общество любителей естествознания, антропологии и этнографии.
 В 1868 году молодые ученые отправились в путешествие в Финляндию и Швецию для сбора антропологического материала и гербария. По возвращении участвовали в I съезде русских естествоиспытателей, который проходил в Актовом зале Петербургского университета. На этом съезде естествоиспытатели объединились и поставили перед собой задачу исследовать природу России и пропагандировать естественно-научные знания. В этом же году Ольга и Алексей Федченко побывали в Италии и Австрии, где изучали крупнейшие ботанические коллекции.